Смех в темноте [Laughter In The Dark] - Владимир Набоков

Разговор в гостиной был уже довольно живой. Ольга Вальдгейм, белорукая полногрудая певица с волосами цвета апельсинового конфитюра и конфетной мелодичностью модуляций в голосе, рассказывала, как обычно, комичные истории о своих персидских кошках, которых у нее было полдюжины. Альбинус стоял, посмеиваясь, и, через белый бобрик старого Ламперта (прекрасного ларинголога и посредственного скрипача), посматривал на Марго: черное с тюлем платье с бархатно-оранжевой георгиной на груди очень ей, милой душке, шло. Сдержанная и туманная улыбка застыла на ее ярко накрашенных губах: похоже, она не вполне понимала, не морочит ли собеседник ей голову, — а в глазах у нее было особое ланье выражение, означавшее — и Альбинус прекрасно это знал, — что она ни слова не понимает из того, что ей рассказывает Ламперт: в данный момент тот развивал свои соображения о музыке Гиндемита[45].

Вдруг Альбинус заметил, что она жарко покраснела и встала. «Какая глупенькая… Зачем так вскакивать?» — подумал он. Входило сразу несколько человек. Дорианна Каренина, Аксель Рекс и двое малоизвестных поэтов.

Дорианна обняла и расцеловала Марго, у которой замечательно блестели глаза, как бывало во время плача. «Какая глупенькая, — подумал он опять. — Почему она так преклоняется перед этой бездарной актриской?»

Дорианна, впрочем, славилась своими плечами, Джиокондовой улыбкой и хриплым гренадерским голосом.

Альбинус шагнул к Рексу, который, видимо, не знал, кто здесь хозяин, и потирал руки, как будто их намыливал.

— Я очень рад вас видеть у себя, — сказал Альбинус. — Знаете, я вас представлял совсем не таким — полным коротышкой в роговых очках, хотя, с другой стороны, ваше имя всегда напоминало мне о секире[46]. Дамы и господа, перед вами человек, рассмешивший два континента. Давайте же надеяться, что он возвратился в Германию навсегда.

Рекс, перемигивая, стоял и делал маленькие кивки, продолжая намыливать ладони. Он щеголял роскошным костюмом, который казался как бы не в масть среди дурно скроенных немецких смокингов.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал Альбинус.

— Не встречалась ли я где-нибудь с вашей сестрой? — спросила Дорианна своим милым баском.

— Моя сестра, увы, на небесах, — ответил Рекс мрачновато.

— Ах, извините меня, — еле выговорила Дорианна.

— Она еще не родилась, — добавил тот, берясь за стул рядом с Марго.

Взгляд довольно посмеивающегося Альбинуса опять вернулся к ней. Она как-то по-детски наклонилась к соседке — некрасивой, по-матерински заботливой художнице-кубистке Соне Гирш — и, слегка сгорбившись, со слезами на глазах, часто-часто моргая, говорила что-то. Он сверху видел ее маленькое пурпурное ухо, жилку на шее, нежную раздвоенную тень на груди. Лихорадочно и торопливо Марго несла совершенную околесицу и все прижимала ладонь к пылающей щеке.

— Мужская прислуга меньше ворует, — лепетала она. — Конечно, большую картину так просто не унесешь. Я прежде очень любила картины со всадниками, но когда видишь слишком много картин…

— Фрейлейн Петерс, — обратился к ней Альбинус, пытаясь отвлечь и успокоить, — познакомьтесь с человеком, рассмешившим два…

Марго судорожно обернулась и сказала:

— Ах, здравствуйте!

Рекс поклонился и, обратившись к Альбинусу, спокойно сказал:

— На борту парохода я читал вашу превосходную статью о Себастьяно дель Пиомбо[47]. Вы напрасно только не привели его сонетов.

— Они прескверные, — ответил Альбинус.

— Вот именно, — согласился Рекс, — но как раз это и пикантно.

Марго стремительно вскочила со стула и бросилась навстречу последней гостье — длиннолягой, засушенной особе, напоминавшей общипанную орлицу. Марго брала у нее уроки красноречия.

На ее место пересела Соня Гирш и обратилась к Рексу:

— Как вы оцениваете работы Кумминга? Я имею в виду его последнюю серию, виселицы и фабрики, знаете?

— Дрянь, — сказал Рекс.

Раскрылась дверь в столовую. Мужчины стали глазами искать своих дам. Рекс немного отстал. Альбинус, уже взяв под руку Дорианну, посмотрел, ища Марго. Она мелькнула далеко впереди, среди плывущих в столовую пар.

«Нынче она не в ударе», — подумал он обеспокоенно и передал свою даму Рексу.

Уже за омаром разговор в том конце стола, где сидели (этот ряд имен лучше всего разместился бы в круглых скобках) Дорианна, Рекс, Марго, Альбинус, Соня Гирш и Баум, сделался громким, но каким-то разнобоким. Марго одним глотком опорожнила третий бокал вина и теперь сидела очень прямо, сияющими глазами глядя перед собой. Рекс, не обращая внимания ни на нее, ни на Дорианну, имя которой его раздражало, спорил наискосок через стол с писателем Баумом о приемах художественной изобразительности. Он говорил:

— Беллетрист толкует, например, об Индии[48], где вот я никогда не бывал, и только от него и слышно, что о баядерках, охоте на тигров, факирах, бетеле, змеях: Тайна Востока. Но что же получается? Ничего. Получается то, что никакой Индии я перед собой не вижу, а только чувствую воспаление надкостницы от всех этих восточных сладостей. Но есть и другая возможность — другой беллетрист, к примеру, пишет: «Я выставил на ночь мокрые сапоги, а утром на них уже вырос голубой лес» (— Плесень, сударыня, — объяснил он Дорианне, которая поднимала одну бровь), — и сразу Индия для меня как живая, — остальное я уж сам соображу.

— А вот йоги делают удивительные вещи, — сказала Дорианна. — Они умеют так дышать, что…

— Но позвольте, милостивый сударь, — взволнованно кричал Баум, ибо он только что написал пятисотстраничный роман, действие коего протекало на Цейлоне, где он только что провел аж две недели в солнцезащитном шлеме, — нужно же осветить всесторонне, основательно, чтобы всякий читатель понял. Важно не то, какую книгу пишешь, а какая проблема в ней ставится — и решается. Если уж я взялся описывать тропики, то обязан, конечно, подойти с самой важной стороны, то есть… со стороны эксплуатации, жестокости белого колониста. Если вам не безразличны судьбы многих и многих миллионов…

— Мне они безразличны… — сказал Рекс.

Марго, глядя прямо перед собой, коротко рассмеялась, — и смех ее, как почему-то казалось, не имел ничего общего с разговором. Альбинус, углубившийся в обсуждение последней выставки с по-матерински заботливой кубисткой, искоса взглянул на свою юную любовницу. Да, больно уж много она выпила. Как раз в тот момент, когда он на нее посмотрел, она хлебнула из его бокала. «Какая-то она сегодня особенно детская», — подумал он и под столом коснулся ее колена. Марго некстати засмеялась и швырнула через стол алой гвоздикой в старичка Ламперта.

— Я не знаю, господа, как вы относитесь к Удо Конраду, — сказал Альбинус, проникая в грозивший столкновением разговор. — Мне кажется, что писатель такого типа, для которого характерны исключительное видение и божественный стиль, мог бы прийтись вам по вкусу, герр Рекс, и пусть он не великий писатель, он все же — в данном пункте я солидаризируюсь с вами, герр Баум, — с презрением относится к социальным проблемам, которые, в наш век общественной нестабильности, выглядят постыдными и — позвольте мне даже добавить — греховными. Я часто встречался с ним в студенческие года — мы оба тогда учились в Гейдельберге, — да и потом мы виделась от случая к случаю. На мой взгляд, лучшая его книга — «Трюк исчезновения»[49], первую главу которой он, кстати сказать, прочел здесь, за этим столом… то есть я хочу сказать, за похожим столом, и, знаете ли…

После ужина сидели развалясь, в креслах, курили и пили ликеры. Марго появлялась то тут, то там, и за ней, как преданный пудель, покорно плелся один из малоизвестных поэтов. Она спросила, выдержит ли он, если прожигать ему папиросой дырку в ладони, и тут же принялась за дело, и поэт, покрывшись испариной, лишь улыбался, чтобы никто не усомнился в его героизме. Рекс, в конечном счете разошедшийся и поссорившийся с Баумом в углу библиотечной, подсел к Альбинусу, принялся ему описывать Берлин, да так хорошо, что тот в его описании обрел черты волшебного живописного города; Альбинус даже обещал в его обществе побывать на какой-то аллее, взглянуть на какой-то мост и причудливо окрашенную стену.

— Очень сожалею, — сказал он, — но нам пока не удастся приступить к совместной разработке моей кинематографической идеи. Не сомневаюсь, что вы смогли бы сотворить чудеса, но, честно говоря, мне такая роскошь не по карману — во всяком случае, сейчас.

Наконец прошла по гостям та волна — сначала легкая, журчащая, затем колыхающаяся все шире, которая, взметнувшись пенистым вихрем прощальных приветствий, вмиг очистила от них дом.

Альбинус остался совершенно один. Воздух был мутно-сиреневый от сигарного дыма. Кто-то что-то пролил на турецкий столик, ставший совершенно клейким. Солидный, хотя и слегка утративший твердость в ногах буфетчик («Если еще раз напьется, тут же его рассчитаю.») распахнул окно, и хлынула черная морозная ночь.